«Людей теряют только раз…»
«Квартирником» Семена Серзина «Я шагаю по Москве» «Невидимый театр» из Санкт-Петербурга завершил «уличную» программу XXVIII Пушкинского театрального фестиваля в Пскове. На пресс-конференции перед первым показом 9 сентября режиссер Семен Серзин признался, что одна из задач его постановки, переместившейся на улицу, во двор театра драмы, - просветительская: рассказать зрителям про замечательного поэта и сценариста Геннадия Шпаликова («хотелось бы, чтобы об этом человеке побольше людей узнало»). Сам Серзин, еще совсем недавно о существовании Шпаликова даже не подозревал, но потом случайно купил книгу его дневников, открыл, прочитал, удивился тому, что вот, оказывается, есть в русской культуре такое явление, как Шпаликов, о котором новые поколения ничего не знают, и решил представить его личность в форме спектакля.
Фото здесь и далее: Игорь Ефименко
Получилось камерное, как и почти все в «Невидимом театре», «путешествие по дневникам и стихам» Геннадия Шпаликова «Я шагаю по Москве», где название – своего рода рекламный ход, трюк - для привлечения внимания публики. Спектакль, разумеется, никакой не «ностальгический» и не «милый», как, возможно, кто-то мог подумать («Чего «милого» в том, что человек душит себя шарфом?» и «Интересен герой, а не время наивных надежд, которые еще не стали прошлым»); спектакль о другом – о трудной судьбе художника, не умеющего «приспособить» и «продать» свой талант.
В отличие от условных «новых поколений», о которых говорил Серзин, про Шпаликова я знал с детства. Прежде всего - по кино. Дело в том, что «Я шагаю по Москве» был любимым фильмом моего папы. И когда фильм показывали по телевизору, мы его всегда вместе смотрели. Перед просмотром папа как-то сильно воодушевлялся, прямо радовался, и, помню, говорил мне: «Ты не представляешь, Сашка, что значил лично для меня этот фильм! Представь, я возвращаюсь из армии. Зима, холод, и, чтобы переждать время, я купил билет в кинотеатр. И попал как раз на "Я шагаю по Москве". Это было что-то невероятное! На экране - Москва, лето, мои ровесники, любовь. В Галину Польских я тогда просто влюбился. Тебе интересно?».
Мне было интересно. А в финале, когда молодой Никита Михалков ехал на эскалаторе вверх (вернее, в свое будущее) и пел песню про Москву, парус и фиалку, на выходе из метро вдруг появлялся большой белый титр: «Сценарий – Геннадия Шпаликова». «А Шпаликов уже умер, – говорил папа. - Повесился». (Откуда-то он это знал). И такой светлый, радостный фильм вдруг сразу приобретал немного другой смысл. Куда ехал персонаж Михалкова? В какое такое будущее? Туда, где сценарист любимого фильма почему-то покончил с собой. А постаревший Михалков поет нам из всех утюгов про «мохнатого шмеля».
Еще был фильм «Подранки» Николая Губенко, и его в восьмидесятые годы почему-то постоянно показывали днем по так называемой «учебной программе» второго телеканала. Я его смотрел, наверное, раз десять-пятнадцать. Выучил почти наизусть. Приходил из школы и смотрел. И там, в начале, был титр: «Стихи – Г. Шпаликова». Чтением стихотворения Шпаликова картина заканчивается, это – смысловая и поэтическая кульминация фильма: «По несчастью или к счастью, / Истина проста: / Никогда не возвращайся / В прежние места. // Даже если пепелище / Выглядит вполне, / Не найти того, что ищем, / Ни тебе, ни мне». И так далее.
Стихи в кино – популярный жанр в семидесятые, вспомним стихи Арсения Тарковского в фильмах его сына. Это такие как бы видеоклипы. Но стихи Шпаликова в исполнении Губенко душу не мутили, а прям рвали. Да и «Подранки», надо признать, - на самом деле фильм «душераздирающий» (согласен, плохое определение, «мелодраматическое», но тут очень точное). А потом еще были «Слезы капали», по-моему, недооцененный шедевр Данелии, где звучала песня на стихи Шпаликова: «Людей теряют только раз, / И след, теряя, не находят, / А человек гостит у вас, / Прощается и в ночь уходит». И исполнитель этого тягостного речитатива, сам Данелия, три раза повторяет это безнадежное: «Уходит… уходит…». Куда уходит? Понятно, что навсегда. В смерть. А мы ничего не можем сделать. Хотим вернуть. И не получается. И тут в самом деле возникает желание повеситься, что и делает несчастный герой фильма Васин в исполнении Леонова. Слава Богу, крюк для люстры не выдерживает, и нелепый Леонов обрушивается на пол. Все вроде бы заканчивается хэппи-эндом. Но настолько грустным, что это никакой не счастливый конец, а насмешка над ним. Пересмотрите фильм, убедитесь сами.
Как и название единственного фильма Шпаликова «Долгая счастливая жизнь», снятого им на «Ленфильме» в 1966-м. Года три назад я его пересматривал, и как-то впервые осознал то, чего не понял в детстве, - что вот это и называется контрапункт, мрачная ирония: жизнь человека на самом деле «недолгая» и «несчастливая», и такое ощущение как раз и называется трагическим. Герой фильма обманывает надежды поверившей ему молодой женщины, пугается будущего и предает – не столько ее, сколько себя самого. Долго тянущаяся по реке баржа символизирует тягостную безнадежность. Картина была разгромлена советской критикой, ее посчитали неудачей Шпаликова, и это обстоятельство, конечно, повлияло на судьбу начинающего режиссера, но, когда сейчас смотришь этот фильм, понимаешь, что по сравнению с нынешним артхаусом, «Долгая счастливая жизнь» - просто выдающееся произведение искусства.
Вся эта длинная преамбула, собственно, к тому, что ожидания от спектакля Семена Серзина у меня были вполне определенные: ничего светлого и радостного я увидеть не ожидал. Что может записать в дневниках алкоголик, покончивший с собой? Сюжет, как мы понимаем, заведомо печальный.
Я смотрел на деревянные поддоны у задней стены театра, на перевернутый стул, покосившуюся скамейку, повешенный на плечики неприкаянный, лишенный шкафа (то есть своего дома) мужской костюм, на разбросанные по кругу старые настольные лампы, - да, так и должен выглядеть быт бесприютного человека, ночующего где придется. Еще я думал о том, что мир все-таки тесен: вот как интересно получается: единственный фильм Шпаликова снял оператор «Ленфильма» Дмитрий Месхиев, сын которого Дмитрий Месхиев-младший работает сегодня худруком Псковского театра драмы, во дворе которого спустя десятилетия после фильма показывают спектакль про Шпаликова.
И вот из двери появляется сам Шпаликов (актер – Евгений Серзин) и под аккордеон поет песню, которой так любил подпевать мой папа: «Бывает все на свете хорошо, - / В чем дело, сразу не поймешь,- / А просто летний дождь прошел, / Нормальный летний дождь». И как-то быстро понимаешь, что «хорошо» уже отчего-то не будет, что ближайший час тебя ждет исповедь человека, приговоренного к смерти. Мы все приговорены, но стараемся не думать о приговоре, а Шпаликов думал.
Звучит как бы эпиграф: «Не прикидываясь, а прикидывая, / Не прикидывая ничего, / Покидаю вас и покидываю, / Дорогие мои, всего! // Все прощания — в одиночку. / Напоследок — не верещать. / Завещаю вам только дочку — / Больше нечего завещать».
И далее артист цитирует фрагмент студенческого сценария Шпаликова «Человек умер», написанный осенью 1956 года: «Деканат сценарного факультета с грустью сообщает, что на днях добровольно ушёл из жизни Шпаликов Геннадий. Говорят, повесился… / — Не кинематографично. Лучше бы с моста или под поезд. Представляешь, какие ракурсы!».
Между 56-м «счастливым» годом, когда все впереди, и ноябрем 74-го, когда всё оборвалось и закончилось в комнате №6 Дома творчества «Переделкино», – восемнадцать лет сценарной работы, женитьба, успехи и неудачи, развод, вторая женитьба, рождение дочери, уход из семьи, скитания по чужим углам, по существу, целая жизнь, и Семен Серзин смог вместить эту жизнь в часовой коллаж, а Евгений Серзин и музыкант Павел Чернейкин эту жизнь исполнили. Полностью, до конца. И невероятно убедительно. Потому что из первых уст – самого Шпаликова, который откровенен и безжалостен к себе. И как-то глупо задавать вроде бы уместный вопрос: как так получается, что одаренный человек, в талантах которого никто особо не сомневался, ни тогда, ни сейчас, удавил себя шарфом в казенном номере писательской гостиницы?
Шпаликов на ящиках то пьянеет, то трезвеет, то возбуждается, то впадает в транс или ступор, он тотально одинок и разговаривает с лампами, то с одной, то с другой, принимая их за людей, но на самом деле понятно, что он разговаривает сам с собой, и безнадежно сам себе надоел. Снова звучат все эти житейские реплики, умные и глупые, в меру банальные или с претензией на оригинальность, в стихах и прозе: «Я жил как жил, / Спешил, смешил, / Я даже в армии служил…»; или: «…и ты в белом платье танцуешь с кем угодно, только не со мною, а я, серьезный и грустный, уезжаю в пустом еще троллейбусе без тебя»; или: «Спаси меня, Катя Васильева, / О жалкие эти слова. / А ты молодая, красивая, / Конец мне, конец, ты права. <…> Но пусто на сердце и сухо, / Прости меня, Катя, привет. / Уж лучше была бы ты сука, / Но ты, к сожалению, нет».
Все лампочки светят, все лампы работают, освещая не пустую, а опустевшую душу. Вспомнив в начале про самоубийство писателя Фадеева, которого «не жалко», потому что «алкоголиков не жалеют», в финале сам осуществляет «плагиат»: «Что вы спорите, как мухи в банке? Самоубийство – просто плагиат». Само собой, алкоголиков не жалеют, потому что с ними тяжко, неприятно, больно, потому что они навязчиво повторяются, и от этого с ними скучно и невыносимо, и хочется сбежать от них вон.
Но еще скорее хотят сбежать от себя сами алкоголики. Поэтому, исчерпав запас строчек и трюизмов, Шпаликов окунает голову в ведро, то есть символически омывает тело и надевает погребальный костюм, битый час висевший в роли того самого чеховского ружья. Он еще сигналит нам маленьким фонариком: «SOS», читая прощальные стихи последней надежды: «А если он уходит днем, / Он все равно от вас уходит. / Давай сейчас его вернем, / Пока он площадь переходит…»
Но никто, конечно, не отзывается на сигнал бедствия, и Шпаликов поворачивается к нам спиной, отворяет дверь и… уходит. Навсегда.
Александр Донецкий