Артём Тасалов. Всегда на полпути

Приглашая на презентацию своей последней книги «Оцифрованный Бог» (она состоится 24 мая в 17.00 в библиотеке на Конной), поэт Артём Тасалов сказал: «Это моя итоговая книга, через неё я продолжаю своё затянувшееся прощание с миром». И был слишком буквально понят некоторыми читателями (и даже почитателями).

Кто-то откровенно испугался за жизнь поэта. Кто-то припомнил, что последней (прощальной) книгой была «Жасмин изумляет», вышедшая 7 лет назад. Впрочем, те, кто держал в руках «Жасмин», могли вспомнить и короткое послесловие к ней поэта-священника Фёдора Васильева: «Поэзия Артёма Тасалова вся прощальна. Как от слова «прощайте», так и от слова «прощение»…

Фото предоставили в Центральной городской библиотеке Пскова

Человек минорный

И всё же такое ответственное заявление, сделанное в связи с новой итоговой книгой, требует, на наш взгляд, объяснений. И Артём Владимирович их, скажем так, предоставил:

- Видите ли, я по характеру человек минорный. Моя первая книга «Живая земля» появилась в 2004 году, мне было 47 лет. И к ней, и к последующим двум я относился как к какому-то итогу, как к последнему слову. Несколько раз я прекращал писать, потому что мои метафизические поиски и интересы постоянно приводили меня к необходимости замолчать. Но природа, видимо, противилась, и я продолжал. Да, то же самое я говорил по поводу книги «Улица сна», которая вышла в 2011 году. Я думал, что подбил итог, всё собрал… Мне тогда было уже 54 года, в этом возрасте умер мой старший брат, которого я любил и с которым у меня не очень сложились отношения. Я думал, что этот возраст и для меня пороговый, но я его проскочил.

И вот мне 66 лет, объективно я воспринимаю себя как человека древнего. Субъективно-то каким был, таким и остался, как и все мы. У души возраста нет. То есть не у души, а у точки осознания, которая есть в каждом человеке. Но писать я стал очень мало, очень редко. Эта книга получилось из чего? Я там собрал более ранние стихотворения, которые не стал включать в предыдущие сборники по тем или иным причинам.

- А по каким? Просто смотришь на дату и удивляешься: почему они не были изданы?

- Я сам удивился, когда просматривал те стихи с 2000 года, которые не забраковал, но отложил. Дело в том, что я подхожу к составлению книг (так собраны и «Живая земля», и «Улица сна», и «Жасмин изумляет») как к некоему целостному музыкальному произведению. У каждой из этих книг есть свое внутреннее звучание, которое я чувствую. И стихотворения, которые по-своему интересны, звучали бы в них диссонансом. И я их откладывал, откладывал, а когда составлял новую книгу, увидел, что они сходятся: те стихи, что я написал с 2000 года и с 2017 года. Общего звучания здесь нет. Я просто подвожу для себя внутренние итоги.

Я чувствую, что начал слабеть физически, и ощущение от жизни гаснет. Но у меня всегда это было. Я и писать начал с этой темы, верчусь вокруг неё всю жизнь: иногда смотрю на свои стихи сорокалетней давности и понимаю, что где я был, там и остался. Ну, что же: «…кружится, кружится ветер, и возвращается ветер на круги своя… и нет ничего нового под Солнцем». Я, кстати, в своё время переписал от руки книгу Екклесиаста и «Песню песней» Соломона. И не только их. Изучал религиозную философия Востока и Запада, христианских мистиков, китайцев. Переписал от руки, например, «Бхавагаду», «Дао дэ цзин», проповеди немецкого мистика Мейстера Экхарта, некоторые буддийские тексты, христианские – например, «Ареопагитики» святого Дионисия Ареопагит, это известный мистик христианской церкви (еще не разделенной, его признают и католики, и православные). Я переписал ряд его трудов о небесной иерархии, о Божественном мраке и так далее. Переписал несколько упанишад, какой-то труд епископа Беркли, апокрифические Евангелия от Фомы и от Филиппа.

- Зачем?

- Это полезное упражнение, настоящие писатели-классики советовали такой метод: учиться таким образом, ставить слух, руку. И я с удовольствием это делал, пропускал через себя. Для меня это был путь самопознания. А творчество – некий дневник рефлексии, я потому и даты всегда в стихах ставлю. А тогда мне было лет 25. И от 25 до 30 лет я всё это активно конспектировал, комментировал. Надо же чем-то душу питать. Вот я и питал.

- Но обнаружили себя там же, где и были?

- Да.

«А ради чего тогда вся эта мистерия?»

- Вы себя с какого возраста помните?

- Поздно. В отличие от Льва Толстого, с которым мы родились в один день и которого я не очень люблю, но он величина, приходится считаться. Так вот в отличие от Льва Толстого, который помнил чуть ли не ощущение от пеленок, или моего отца, который говорил, что помнит, как его выносили из роддома, я отрывками себя помню, может быть, лет в пять-шесть. По-настоящему я себя осознал в 14 лет. И это очень интересный момент, я его помню: я приехал к отцу, стоял на остановке, и вдруг обнаружил собственное присутствие. В моменте. И с тех пор я перестал тяготиться бессмысленной тратой времени. Вот когда едешь, например, в Москве, где переезды дальние на час-полтора, и всё время тяготишься: стоишь как терпила какой-то. А тут я вдруг открыл своё внутреннее пространство, и перестал тяготиться одиночеством. Мне стало интересно быть с собой наедине. И с тех пор я это чувство самосознания не терял. А в результате этих всех переписываний, может быть, это чувство углублялось.

Когда мы сидели в первые дни знакомства с моим другом Евгением Шешолиным и обсуждали индийскую философию, которую нам привез Мирослав Андреев, мне пришёл в голову афоризм: «Первая мысль проявленного ума есть мысль о единстве сущего». Для меня это было таким маленьким откровением, когда я понял, что мир един. А до этого я жил от впечатления к впечатлению, собранием фрагментов жизни как калейдоскопа. Но однажды ты понимаешь, что на самом деле это всё есть проявление единого.

- А вы поверили, что это ваша мысль? Что она не прочитана и забыта, или поймана из… не знаю … космоса?

- А всё поймано! У нас ничего своего-то и нет по большому счету. Даже ощущение «я есть», как поясняют мастера Адвайты (индийское философское учение о тождестве человеческого духа с мировым духом), это есть мысль. Мысль среди мыслей, но первичная мысль, на основе которой мы уже формируем свою личность в результате опыта и памяти, нанизывая их на нее как на нить или стержень. И получается в течение жизни такой сложный узор, который мы считаем собой. Если это осознать по-настоящему, то ты уже отстранишься и от себя как от личности.

В этом можно упражняться: если снимать слой за слоем с себя все свои социальные роли и определения, то можно прийти в состояние, когда остается просто точка самосознания. И она достаточна, чтобы ощущать свое бытие, осознанное присутствие. Эта точка вне времени и пространства. Но задержаться на этом сложно. Потому что мы так устроены: нас постоянно захватывает через органы чувств миром. И мы опять падаем в ту или иную роль – мужа, отца, друга.

- Вам эти роли не интересны?

- Интересны. А ради чего тогда вся эта мистерия происходит? Ради того, чтобы какие-то роли были сыграны. У меня в стихах, миниатюрах, эта тема есть: однажды актер на сцене, играя, понимает, что он присутствует в театральной постановке, и он не тождественен персонажу. А такой человек мешает, он ломает игру, поэтому тихо сходит со сцены, и никто не замечает, что его нет. Я думаю, что так называемые святые, мастера, гуру, личности такие как Иисус – они такими и были. Были теми, кто осознал вечную природу своего бытия, своего самосознания. Растождествились с социальным и глядели уже со стороны на всё. И всё видели. Наверное, когда человек попадает в такую ситуацию, он начинает хорошо всё видеть. И мир для него становится как открытая книга, и люди. Поэтому так к ним все и тянутся. Мы уходим в метафизику. Но об этом и моя поэзия.

«Пред белизной бумажного листа»

- Но и осуществление поэзии – тоже роль?

- Конечно. Это роль, от которой я не могу избавиться.

- А вы хотите?

- Сложный вопрос. Если скажу, что хочу, это будет лукавством и неправдой. Если бы по-настоящему хотел, то избавился бы. Но тогда мы упираемся в вопрос свободы воли. Проживаем ли мы свою жизнь или некая сверхличная сущность, от которой у нас это самосознание и есть, через нас проживает и получает опыт жизни для чего-то? Я как-то вспомнил из книги премудростей Соломона, которую тоже когда-то переписал, одну цитату, она меня поразила. Многие люди верующие, православные и даже священники (я проверял) не знают этой цитаты: «Бог создал человека для нетления образом вечного своего бытия» и дальше, «но завистью дьявола вошла в мир смерть, и вкушают её те, кто выбрал этот путь». Проще говоря, мы есть форма существования Божия. Мистическое христианство, на самом деле, всё об этом и говорит. И Иисус говорит: возлюби ближнего как самого себя. А как можно ближнего возлюбить как самое себя? Только когда ты будешь в нем видеть себя. Умом-то эта формула понимается, но… Это крест такой, который постоянно разрывает личность, потому что она сама себе говорит: что-то ты косячишь… Парадокс. Вся наша жизнь парадокс, человек – это живой парадокс. Собственно, пытаться от этого избавиться, выйти из этого парадокса, достигнуть гармонии с самим собой, целостности, внутреннего покоя, мира - на это ведь всё и направлено. Но это уже дело веры. Потому что «где будет сокровище ваше, там будет и сердце ваше». Но если мы помещаем это сокровище, точнее, если мы обнаруживаем, что наше сокровище не понятно где, и отправляемся на его поиски, то так и проходит жизнь. Найдём ли мы его?

- А если найдём, извините? Это и будет тот самый итог, гармония и вечный покой?

- Нет, это всё-таки процесс. Я не включил в эту книгу стишок, надо было бы, но он остался. Хотя он, кажется, вошёл в «Живую землю»:

На полпути к вершине хочу передохнуть

На полпути к вершине начну я новый путь

На полпути к вершине с ума бы не сойти

На полпути к вершине. Всегда на полпути.

Вот эта ситуация каждого мгновения – всегда на полпути.

- И каждая книга – не просто итог, но обнуление, перезагрузка? Ощущение нового чистого листа?

- Правильно. У меня есть стих восемьдесят седьмого года – на воскресение Христово написал:

Перед бездонной истиной Креста,

Пред белизной бумажного Листа

Поэт стоит коленопреклоненно…

Белый лист всегда. А вообще перезагружаемся мы каждую ночь. Отцы же говорят, что сон – это малая смерть. Поэтому молятся перед сном: «В руце Твои, Господи Иисусе Христе, Боже мой, предаю дух мой». Потому что не знаем, проснёмся или нет. Просто с детства так привыкли засыпать и просыпаться, что у нас нет никакого страха перед засыпанием. Но мы же не знаем, проснёмся или нет. У меня друг умер во сне, лёг и не проснулся, по-своему блаженная смерть. Не хотел бы себе такую, мне всё хочется наблюдать за тем, как я исчезну. Но это не получится, не произойдет. А вот перезагрузка происходит, да. Каждый стих, каждую книгу происходит.

«Известно, что осталось очень немного»

- Вы не ждёте нового наполнения?

- Да вот не особо. Раньше существовала какая-то перспектива – и в пятьдесят, и даже в шестьдесят лет. Что-то там просматривалось впереди, было что-то неизвестное. Сейчас с этим стало совсем плохо.

- Всё известно?

- Известно, что осталось очень немного. Хотя время – это, конечно, иллюзия. И времени у нас никогда, на самом деле не было. Но было легче жить, когда у тебя была воображаемая перспектива, и ты в неё на сто процентов верил. Хотя это, наверное, доступно только детям. Молодые люди почти сразу после созревания становятся всё печальнее и печальнее.

- А, по-моему, нет на свете никого печальнее людей созревающих, а не созревших. То есть подростков.

- Да, я себя вспоминаю. Собственно, тогда эта история с поэзией и началась. У меня поэтическое пробуждение случилось где-то в возрасте 12 лет: родители покупали тоненькие книжечки – приложение к журналу «Огонёк», среди прочих была и книжечка Сергея Есенина. Я часто дома оставался один и книжечки всякие читал, дошла, видимо, очередь и до неё. Я прочитал «Песнь о собаке». И что-то произошло. Я заплакал. Я ничего тогда не понял, но почувствовал, какой силой обладает слово, образ. И, видно, меня это пробудило к тому, что есть смысл этим заниматься, пробовать выражать свои чувства. Я стал записывать свои стихи, свои чувства, мысли. С тех пор я более-менее постоянно вёл дневник. Не в том смысле, что записывал произошедшее за день, а интересную мысль, стихотворение и мысли по поводу этого стихотворения, прочитанной книги, нового автора… У меня сейчас в архиве, наверное, 25 толстых тетрадей – такие, знаете, по сто листов. Лет до пятидесяти вёл. А потом появился компьютер, интернет, и всё ушло туда. Там я стал вести дневник, Живой Журнал, стал общаться с людьми…

- И стихи от руки больше не пишете?

- По-разному. Там, конечно, хорошо: открыл «ворд» и начал, вычёркивать не надо, не понравилось – убрал. Но не видно, как происходит процесс, в тетрадях-то видно, а тут просто улетает в никуда…

- Артём, если уж мы об итогах. Зачем вам в итоге оказался Псков? Почему приехали, почему, в конце концов, остались?

- Да я сам удивляюсь. Это к вопросу о свободе воли и свободе выбора. Когда ретроспективно смотришь на свою жизнь, ты понимаешь, что тебя подталкивали к тому или иному решению, поступку, перемене жизни. У меня была тяжёлая ситуация в Москве в отношениях с мамой. И я дважды завалил вступительные экзамены в МГУ на биофак. Там математика была жуткая, причем её делают первым экзаменом. И вот я первый раз экзамен провалил, проработал год лаборантом в институте акушерства и гинекологии. На следующий год опять завалил математику, но успел на вступительные в МГПИ (педагогический) тоже на естественно-географический факультет. Думаю, мне на самом деле туда надо бы было попасть. В то время там философию преподавал Лосев. И я нашел бы там и друзей, и занятия, и поддержку. Но мне не хватило полбалла проходных. Мне тогда сказали: «Если бы вы были из деревни, вы бы прошли, но вы из Москвы, извиняйте». И надо было уже думать, что делать. И я решился ехать в Псков. Мне нужно было поступить, потому что к армии я был не готов, я чувствовал, что внутренне не готов. И я приехал в Псков и поступил в ПГПИ.

«В центре этого музея мы сидели»

- Вас естественное направление науки действительно влекло?

- Так я же старый юннат, с восьмого класса постоянно ходил в кружок при Московском Дарвинском музее, которым руководил совершенно уникальный человек Пётр Петрович Смолин. Я ему посвятил стихотворение, в книге «Оцифрованный Бог» оно самое большое, называется «Сурикаты». Это целая эпоха, оказавшая на меня очень сильное влияние. Моя первая книга называется «Живая земля», мне тогда пришла мысль, она давно поддержана учеными, целые монографии на эту тему написаны, что планета живая. С 8 класса почти каждые выходные мы ездили в лес с ночёвкой: и одни, и с нашим руководителем. Пётр Петрович старенький был, 70 лет уже было. С ним ездили на каникулы в лесохозяйство какое-то. И каждый день были экскурсии по лесу, он нам всё рассказывал, а это был кладезь знаний, великий натуралист, бессребреник, человек, навсегда ушедшей эпохи. Как потом оказалось, ещё и глубоко верующий. Кружок был очень известный в Москве – при Всероссийском обществе охраны природы, мы так себя и звали – вооповцы. Кто специализировался по птицам, кто по растениям, кто по зверям. Мы с моим другом Федей специализировались по следам жизнедеятельности птиц и зверей: погрызы шишек (как их грызут дятлы, клесты, белки), погадки. Писали отчёты с рисунками, фотографиями, сдавали на проверку, всё было серьезно. Латынь использовали в описании! Всё нам давалось очень глубоко. А занятия проходили в самом Дарвинском музее, он тогда практически примыкал к зданию МГПИ, старые такие здания, со сводчатыми потолками, с интересной экспозицией. Мы сидели среди скульптур допотопных лошадей, глядя на мамонтов в натуральную величину, а из-за стеклянной витрины на нас смотрели огромные гориллы, мартышки, гамадрилы. Вот в центре этого музея мы сидели, слушали нашего старца и записывали всё, что он нам говорил.

- И каково с такой базой было оказаться в провинциальном педагогическом институте?

- Но я же здесь встретил Женю Шешолина, а он гениальный поэт. Я очень высоко его ценю, и не только потому что это мой друг. Просто объективно. Мне выпало счастье с ним встретиться, но это тоже не случайно получается, что в маленьком городе встретились два поэта. Жалею, что Геннадий Кононов к нам не присоединился, потому что он тоже большой, подлинный поэт. Но он поступил на литфак, который жил совсем другой жизнью. Так что годы по институту я прошел с Женей. Он мой единственный друг на всю жизнь, у меня такого не было ни до встречи с ним, ни после его смерти. А на втором курсе я пришел к Леониду Ивановичу Изотову – режиссеру театра Слова. Благодаря ему открыл для себя поэзию Фредерика Гарсиа Лорки, он оказал на меня очень большое влияние, я считаю, что это, наверное, крупнейший европейский поэт XX века. И он меня своей поэзией как-то раскрепостил: новые темы, новые образы…

В Пскове я встретил свою жену Ирину, здесь родились мои сыновья. В Пскове же состоялась встреча с гениальным иконописцем архимандритом Зиноном, с которым я находился в близком общении 15 лет, пока он жил на Псковской земле. Наконец, я просто люблю этот город, его древние прекрасные храмы, на восстановление некоторых из них довелось потрудиться в течение 10 лет. Вот и о Пскове же сказано:

Мне этим городом дышать - не надышаться:

В моей крови давно он растворён.

По руслам улиц шляться и шататься,

В них растворяясь, некто обречён.

Быть обречённым - славное занятье:

Уже не надо думать ни о чём.

Ты просто падаешь в бездонное объятье,

Родное небо чувствуя плечом.

«Догадываюсь, что поэт я настоящий»

- Вам важна была публикация своих стихов? Получается, что я задаю вам вопрос – важно ли вам, чтобы вас читали.

- Видите ли, как там у Пушкина: «Ты сам свой высший суд». И про себя я если не знаю, то догадываюсь, что поэт я настоящий. Стихи есть интересные, достойные того, чтобы быть прочитанными.

Признаюсь, мне часто бывает одиноко: Жени Шешолина нет, мой старший друг – изумительный поэт Тимур Зульфикаров живёт теперь в Душанбе, ещё один мой друг – прекрасный поэт Лёша Рафиев недавно умер, мой друг поэт Фёдор Васильев, написавший послесловие к книге «Жасмин изумляет», ныне оказался в монастыре. Сетевые друзья-поэты – редакторы известной интернет-библиотеки «Вечерний Гондольер», которые охотно меня публиковали, один за другим поумирали. Поэтому и думаю: а я-то что здесь делаю? «Кто кончил жизнь трагически, тот истинный поэт». Владимир Высоцкий – мой любимый современный поэт. Он и Иосиф Бродский. Хотя в Бродского я начал врубаться поздно, только после 30 лет. В 1987 году Женя зачитал мне его «Римские элегии», опубликованные в журнале «Огонёк», я мало, что понял, но понял, что это очень здорово. И что я буду не я, если не пойму, как это написано. И я сел, обложился книгами (интернета тогда еще не было), словарями, энциклопедиями, потому что он использует архитектурные и культурные понятия из культуры эпохи Возрождения, из античной истории. Многое было для меня закрыто, я не понимал, что значит то или иное имя, термин. Сел с карандашом, и работал, пока не понял. И на основе этой формы, этих ключевых образов написал ему ответ – «Русские элегии». Они вошли в книгу «Живая земля».

- В «Оцифрованном боге» тоже есть посвящения Бродскому.

- Да, для меня это не встреченная фигура. Был у меня такой важный эпизод... Я убеждён: была возможность пересечься, по крайней мере, виртуально. Потому что, когда я написал «Русские элегии», их прочитал Тимур Зульфикаров и предложил опубликовать в журнале «Юность», членом редколлегии которого он был. И не опубликовал. Я долгое время думал, что меня там зарубили. Но моя жена Ира напомнила: «Не зарубили! Они тебе звонили, а ты сказал, что тебе надо посоветоваться со своим духовником». И я посоветовался, а он сказал – не надо… Для меня это, видимо, был настолько травмирующий эпизод, что я просто вытеснил его из памяти, решил, что меня не захотели публиковать. А он обязательно на это отреагировал бы. Это, конечно, риск был, потому что реакция могла быть разной, слово Бродского могло как похоронить, так и путёвку дать…

- Вам тяжело сейчас пишется?

- Когда как. Главное ведь уловить первую ноту. Часто приходит какая-то одна строчка, и она становится сетью, которую я забрасываю в ноосферу или не знаю куда, и надо услышать, что ей отзовётся, потянет ли она что-то на себя. Это как в перенасыщенный раствор опустить кристалл соли, и он начинает расти. Так и здесь: если там что-то есть, оно придет. Твоя задача уловить. Это тонкие энергетические вещи, которые словами трудно передать, но они реальны. Если получается выловить какую-то красивую хорошую рыбину, тогда такая энергия на тебя снисходит… Как будто благодать на тебя опускается и жить хочется. Но этого давно уже не было, а вот с 20 до 40 лет было.

Для меня необходимость вести поэтический дневник – это ещё и самоисцеление. Потому что с детства были душевные проблемы, были свои скорби. И я с этим таким образом боролся. Когда мне удаётся эту красоту, гармонию воплотить, то мне кажется, что возможно что-то противопоставить той дисгармонии, тому страданию, которое сопровождает нас всю жизнь. Каждый борется с этим как может, выходы люди находят разные – работа, алкоголь. Кто-то деньгами заливает эту скорбь, святые – любовью, аскеты и отшельники – молитвой. А люди творческие – творчеством: музыкой, стихами, картинами, участвуя, на самом деле, в вековечной борьбе света с тьмой, внося в неё свой вклад привнесением в мир гармонии и красоты.

Да, я жажду молчания, мне хочется покоя. Но покоя не получается. Живу, находясь в состоянии борьбы. Как там у Пастернака?

Но кто ж он? На какой арене

Стяжал он поздний опыт свой?

С кем протекли его боренья?

С самим собой. С самим собой.

Беседовала Елена Ширяева, центральная городская библиотека Пскова