Превращения Миши Бальзаминова
Для начала - небольшая, но необходимая преамбула. На псковских «около театральных» интернет-форумах (иногда весьма бурных и, увы, переходящих на личности) нередки сетования на то, что нашему зрителю, де, остро не хватает драматургической «классики». Что подразумевают анонимы, не очень понятно: чего они ждут? Условного Шекспира или условного Гоголя? В афише Псковского театра значатся и Мольер, и Бомарше, и Пушкин с Чеховым.
Очевидно, суть претензий вовсе не в фамилиях классиков и не в названиях спектаклей. Претензии - несколько в другом. Нынешнему «взыскательному зрителю» явно не хватает чего-то «высокого», того самого приснопамятного «храма искусства», стены коего отделили бы от насквозь профанной реальности, увели в сакральный мир идеальных страстей; видимо, поэтому «взыскательный зритель» и тоскует по пропахшим нафталином костюмным постановкам в музейных декорациях, где «нафталин» вовсе не оценка, а своего рода «знак качества», отсылающий то ли в легенду Малого театра, то ли в эпоху телеспектаклей 70-х прошлого века, иначе говоря, в тот «идеальный театр», который по недоразумению существует исключительно в наивных зрительских стереотипах. Именно в «классике» обыватель ищет свой «идеал» искусства, и, когда не находит, обвиняет художника в «глумлении», «надругательстве» и т. д. (как это случилось, например, с псковским «Графом Нулиным» Василия Сенина).
Зрителю трудно согласиться с тем, что такого «идеального театра» вовсе не существует. Все это химеры обывательского самообмана и заблуждения, а существует лишь профессиональный театр, живой и настоящий. И все: либо «музей», либо «живаго». Думается, все, кто пришел вчера в Народный дом имени Пушкина на «Женитьбу Бальзаминова» петербургского театра «Мастерская», смогли в этом тезисе воочию убедиться. Когда актерский ансамбль играет так плотно, что публика ловит всякий жест, всякую, вроде бы мимолетную, эмоцию; когда любой диалог, каждая реплика (при всей условности декораций) вдруг наполняется живой телесностью, дышащей желаниями плотью; когда все ситуации, разыгранные перед зрителем, жизненно мотивированны и художественно достоверны; когда наконец пьеса Александра Островского, написанная более 150 лет назад, из хрестоматийной вещи на книжной полке преображается вдруг в яркое, актуальное, насущное представление, - у зрителя не остается сомнений: вот сейчас, прямо у него на глазах, и свершилось «чудо» театра, та самая магия, которая связывает классику с современностью, а живой театр со зрителем.
Вот он, перед нами - незадачливый Миша Бальзаминов, наряженный башмачником, вроде бы вынырнул из московской подворотни образца 1861 года с оторванной доской в руках, и куда ему пойти, обиженному, как не к любимой маменьке? Ан нет - он обращается напрямую, глаза в глаза, к нам, и его мечты и терзания оказываются понятны любому обывателю 2015 года, и «коляска», о которой он грезит наяву, тут же обращается в «Мерседес» представительского класса, «дом с садом» - в особняк на Рублевке, а «лавка в Китай-городе» - в гипермаркет, владельцем которого Миша Бальзаминов имеет все шансы стать в ближайшие дни, благодаря удачной женитьбе на дебелой вдове Белотеловой.
Ассоциации с современностью, впрочем, вовсе не самоцель постановки Григория Козлова (о злободневности пьес Островского особенно любили повторять в «ново-русские, лихие 90-ые»), ассоциации эти возникают сами по себе, следуя из текста, еще раз напоминая, что в основе своей наша жизнь, несмотря на наличие айфонов, меняется мало; гораздо интересней режиссеру исследовать человеческий феномен самого Миши Бальзаминова (блестяще сыгранного Максимом Студеновским): как этот нежный, мечтательный и беззащитный молодой человек, вполне сознательно существующий на границе между грезой и реальностью, юноша, которого все окружающие считают «дурачком», вдруг превращается чуть ли не в Наполеона, пусть и дурашливого? Григорий Козлов и его актеры как бы намекают зрителю, что и «маленький человек», знакомый нам по произведениям Гоголя и раннего Достоевского, не так прост и забит, как кажется. Метаморфоза, которая свершается с Мишей Бальзаминовым, показана лишь эскизом, намеком; окончательное его «превращение» остается как бы за сценой, в нашем воображении, но тем и загадочней, энигматичней эта метаморфоза героя! Превратиться ли наш Миша, милый, симпатичный дурачок, в надменного хозяина гипермаркета (как вроде бы обещает) или станет кем-то еще?
Однозначного ответа, разумеется, нет. Тем и интересен открытый финал - мы можем только гадать о дальнейшей судьбе Миши Бальзаминова. Куда отправится смешной и нелепый «маленький человек» Островского - в «подполье», к «бесам» Достоевского? Или, быть может, он присоединится к «новым людям» Чернышевского? Или обратится в последователя «нигилистов» Тургенева и Лескова? Такие, отнюдь не школьные, проблемы вскрывает постановка театра «Мастерская», и Островский, этот «русский Шекспир», неожиданно (а на самом деле вполне закономерно) занимает свое законное место в пантеоне русской литературы; легкая комедия, веселя и развлекая зрителя, не только обращается в трагикомедию, но и выводит зрителя на историософский и даже метафизический этажи.
И я нисколько не домысливаю, не дописываю замысел режиссера. Все эти планы (социально-бытовой, исторический, литературный) присутствуют в тонкой и изобретательной ткани спектакля, в котором нет не только пустот, но и вообще каких-либо случайностей. И знаменитая песня про ухаря-купца, звучащая в спектакле лейтмотивом, тоже имеет свою художественную задачу, дополнительно раскрывая тему социального неравенства, о которой так наивно рассуждает Мишенька Бальзаминов. Вспомним текст песни: «Дочь их красавица поздно пришла, / Полон подол серебра принесла. / Что тут за диво! И замуж пойдет... / То-то, чай, деток на путь наведет! / Кем ты, люд бедный, на свет порожден? / Кем ты на гибель и срам осужден?» Сравним с манифестом Бальзаминова: «Если б я был царь, я бы издал такой закон, чтоб богатый женился на бедной, а бедный - на богатой; а кто не послушается, тому смертная казнь». Миша Бальзаминов потому и хочет жениться на богатой, что «разве можно с такими благородными понятиями в такой бедности жить?!».
Мишенька не хочет и не может, оттого и погружается в свои «грезы любви», грезы желания, интенции, как сформулировали бы в двадцатом веке. Но не он один погружается. И весь спектакль существует как бы одновременно в двух планах - в эротически-бытовом, в коллизии женитьбы, витальной, необходимой и пошлой, и в плане - мечты, некой идеальной проекции, в которую вдруг выскакивают персонажи (не только Бальзаминов), и именно эта проекция и определяет в итоге судьбу персонажей и главного героя. И сразу расшифровывается название пьесы Островского: «За чем пойдешь, то и найдешь». Наяву Миша, разумеется, шел к «истекающей половой истомою» Раисе, являвшейся ему в эротических, в свете красных фонарей, сновидениях, а подсознание («греза») вело его к богатству, скрывавшемуся за соседским забором в виде пышнотелой вдовы, мечтающей о женихе. Перемена, которая происходит с Бальзаминовым после того, как он узнает, что наконец-то обрел то, что искал, удручает и вызывает досаду: ну, почему, почему все герои Островского, даже самые вроде бы симпатичные, столь мелки, подлы и ничтожны?! А ведь Мишенька-то теперь, пожалуй, превратится в настоящего монстра!
Не так ли бывает и в нашей повседневной жизни? И почему искусство должно этой жизни противоречить? Весь этот рой вопросов, настигающий сразу после спектакля, отменяет и наши школьные догмы о драматургии Островского, ломает представления о современном русском театре. Как радостно вдруг осознать, что и веселый водевиль на вроде бы бытовую тему способен расширяться до открытого во все стороны Бытия; только в том-то и чудо, что живую онтологию эту постигаешь не умозрением, а всем организмом, ее можно увидеть и пережить вместе с актерами, сыгравшими умный и феерически-легкий спектакль.
Александр Донецкий