Вспоминая Станислава Золотцева

4 февраля 2008 года не стало Станислава Золотцева, поэта, прозаика, публициста. В библиотеке «Родник», которая теперь носит его имя, в минувшую пятницу собрались близкие, друзья, читатели и почитатели. Снова, как и тогда, февраль, снова снежная слякоть… Господи, да ведь десять лет прошло! И откуда они только берутся, эти годы…

 Нас познакомил театр. Золотцев – один из немногих псковских литераторов, у кого к театру был особый, повышенный интерес. Мы постоянно видели его на наших спектаклях, встречались за кулисами. Он писал о театре страстно, заинтересованно, всегда с сердечным участием. Он защищал театр, когда на него, случалось, нападали радетели сомнительных истин, причем делал это, как всегда, истово, хлестко, беспощадно. Он умел быть восторженным (редкое по нашим временам качество) и не боялся обличать, никогда не стесняясь своих чувств:

А, быть может, нынче лучше помолчать? 
В горло вбить себе молчания печать? 
Разве знаешь ты, в какие времена 
завтра вступит наша дивная страна? 
Может, завтра ты ответишь головой 
за сегодняшний горячий голос твой? 
Может быть... Но нет страшнее ничего, 
чем удушье от молчанья своего.

Долгое время наше общение шло на уровне «привет-привет». Встретившись как-то в дверях пединститута, вышли на улицу. Он вдруг принялся говорить об одной из моих ролей – Иване Грозном из «Василисы Мелентьевой» А.Островского. Я пригласил его на программу «Смерти не будет!» по Борису Пастернаку, не очень, впрочем, надеясь, что придет: он сразу сказал, что не числит себя среди поклонников этого поэта. Но нет, пришел, и именно Пастернак стал поводом к первому глубокому разговору и началом дружеского общения. Выяснилось, что он знаком с моей работой «Есть ли Бог на сцене?..» о Церкви и театре. Мы легко – причем, по его инициативе – перешли на «ты», стали захаживать друг к другу, благо жили недалеко. 

Потом была подготовка к его 60-летнему юбилею, творческому вечеру в Пушкинском театре, где я был сценаристом и ведущим, и мы встречались с ним каждый день: обсуждали тексты, стихи, песни, перебирали фотографии. Передо мной открывалась биография души, с юности уверовавшей в силу искренности, человека редкой энергии, обращенной часто, может быть, не во благо себе.

Нет, он относился к своим познаниям не как к источнику, но как к инструменту, источником же может быть только жизнь. Он служит военным переводчиком на северном флоте, едет в Индию, в Афганистан, на Кубу. Но тянет и родная земля, и отчий дом. Уже став известным московским поэтом и даже заметным функционером Союза Писателей, возвращается в Псков и, живя на два города, большую часть последнего десятилетия проводит все же здесь: 

Этот город мне – и прадед, и правнук, 
и святыня, и любви средоточье. 
Я спешу на встречу с ним, как на праздник.
Я работать в нем могу днём и ночью… 

Стихи, романы, статьи, эпиграммы, встречи, выступления, - нет такой литературной работы, которой не занимался бы Золотцев. Издаются книги. Но одно из самых дорогих его созданий – клуб «Два капитана» в юношеской областной библиотеке им. В. Каверина.
Юбилей состоялся на сцене Пушкинского театра в апреле 2007-го и стал, как оказалось, его последним Днем рожденья.

На днях, помня о скорбной дате – десятой годовщине ухода Станислава, просматривая свои записи того времени, нашел записанные после одной из встреч его слова. Помню только, что намеренно записал их как монолог – по памяти и как услышал. Все началось с вопроса, чем же все-таки объясняется его, литератора, любовь к театру.

«Разве можно объяснить любовь? - говорил Станислав. - Любовь к женщине, поэзии, музыке… Любовь, если она есть, можно попытаться выразить словом, но объяснять, за что любишь, - дело безнадежное. Любое объяснение любви ничего к ней не прибавит и не убавит, никакие доводы и аргументы ни полюбить, ни разлюбить не помогут, они – любовь и доводы – разноязычны. Сродни тому, как, если бы возможно было доказать что Бог есть, не нужна была бы вера. Вера и любовь связаны очень крепко. В детстве веришь в сказку безоговорочно. Вот меня привели первый раз в театр на сказку, и Юрий Пресняков (был у нас такой знаменитый в Пскове актер) стал для меня настоящим сказочником. Но и потом, даже когда узнаёшь о театре и актерах какие-то житейские подробности, вера и любовь не проходят. Тут феномен театра: возраст, когда понимают, что Дед Мороз не настоящий, наступает для всех, но кто-то каждый раз радуется Деду Морозу как впервые, а кто-то навсегда оказывается в скептиках. Думаю, всё дело в том, сохраняет человек в себе творческое начало, которое от рождения – это видно по детям – есть в каждом, или нет. Убежден, что любой человек, в котором творческое начало живо, не может не любить театра».

«…Для меня, как литератора и поэта, поэзия и театр – ветви одного дерева, одного корня. Скажу больше: поэт – лицедей ничуть не меньший, чем актер, а стихи – та же живая ткань поэта, как и роль – актера. Михайловские крестьяне рассказывали, как Пушкин ходил с листами бумаги и громко разговаривал, - это он читал, проигрывал, пропускал через себя своего «Годунова», «пробуя» его на звук. Творчество – наш общий корень, как корень всему – Творец».

Время испытывает на прочность всё, оставленное человеком на земле, - его слово и дело. Слово и дело Станислава Золотцева проходит испытание с достоинством, не снижая накала строк неистового псковича. Рожденный на Псковской земле и навеки в ней упокоенный, он поставил родную Псковщину в «красный» угол всего своего творчества: плывет над городом гимн Пскова на слова Золотцева; без его стихов не обходится ни один псковский праздник; его стихи звучат на улицах и площадях, в студенческих аудиториях и библиотечных залах.

Как прежде, в дивном городе моём 
вчерашний век с грядущим не враждует. 
И колокол в узорочье литом 
вызванивает песню молодую. 
В бойницу крепостную посмотрю - 
а там, в заречье, в сизом окоёме 
везёт телега алую зарю 
и небо глохнет в реактивном громе. 
И снова тишь... И в тёмно-золотых 
дремучих брёвнах бывшего посада 
ушедший век рассохся и затих, 
а будущий – галдит в стенах детсада...  
Мне верится, что я тут жил всегда, 
во все столетья и во все года. 
И крепость возводил Довмонту-князю. 
И в сад боярский с огольцами лазил. 
...В котором веке и в каком году 
вдоль берега родного я иду? 
И что кружится над рекой Великой - 
метелица иль тополиный пух? 
...А комары у нас – до белых мух, 
и пахнет снег лесною земляникой.  
  
И память дышит, словно сеновал, 
разворошённый в зимней непогоде: 
по улицам, сквозь молодёжный шквал, 
меня совсем не узнавая вроде, 
стареющие женщины проходят, 
которых я девчонками знавал... 
И память дышит горячо и сладко, 
неопалимой свежестью хмеля. 
И вдруг я слышу чей-то оклик - «Славка!» 
оглядываюсь! Это - не меня. 

...И всё-таки – меня окликнут снова 
на той земле, где начал я житьё. 
И с древней честью города родного 
сольётся имя древнее моё. 

С. Золотцев, «Псковские строки»

Виктор Яковлев